Паулине Степановне Мясниковой 95 лет . Родилась она в г . Баку в 1909 году . После окончания школы уехала учиться в Москву , где в конце 1933 года была первый раз арестована как «враг народа» . С этого времени началась долгая лагерная одиссея Паулины Степановны . Колыме она отдала более 15 лет .

Через 40 лет после выезда на «материк» П . С . Мясникова вновь посетила места своей молодости . 12 июня 1996 года в числе других бывших заключенных сталинских лагерей , ныне реабилитированных , Паулина Степановна приезжала в Магадан на открытие памятника жертвам политических репрессий .

После открытия мемориала мы встретились с Паулиной Степановной , и она поделилась своими воспоминаниями о годах , проведенных в ссылке , тюрьме и лагере . Ее рассказ предлагается вниманию читателей .

В начале тридцатых годов я была студенткой одного из московских вузов. Летом 1933 года был арестован и осужден на 10 лет исправительно-трудовых лагерей мой старший брат. А в конце этого же года арестовали и меня. Мне ставилось в вину то, что я была его сестрой. Меру наказания определили такую - ссылка в город Казань на три года...

Повезли в город Ярославль, в знаменитый Ярославский централ, который, по рассказам, был построен еще при Екатерине Второй. Водворили в одиночную камеру.

Основным правилом, если хотите, законом в этой тюрьме было молчание. Разговаривать здесь почти не разрешалось, а если что-то нужно было спросить у обслуги, то только шепотом.

Женская тюремная форма - серая юбка и кофта с коричневыми широкими полосами. На одежде - номер. По фамилии заключенных не называли. Откликались мы лишь на номера.

Несколько месяцев я находилась в камере одна. Да и многие тюрзачки тоже проводили месяцы в одиночестве.

1937 год был пиком репрессий, поэтому заключенных резко прибавилось, и к нам подселили соседей. Меня перевели в камеру, где находилась польская коммунистка по имени Феля. Она еще до революции в России была связной между русскими, польскими, германскими коммунистами. Честная, порядочная и гордая женщина.

К этому времени содержалось уже около полутысячи женщин. Были, конечно, и мужчины.

Как я уже говорила, ничего лишнего говорить, а тем более спрашивать или требовать заключенным не разрешалось.

Около трех лет я просидела в такой камере, не видя белого света, ни с кем не общаясь, кроме Фели.

В 1939 году начальство, наверное, поняло, что пользы от нас нет никакой, а хлеб мы едим задаром, хоть и немного, но с голоду не умираем. И поступило распоряжение убрать нас из тюрьмы. Погрузили в вагоны по 70-80 человек и повезли.

Куда везут, никто, конечно, из нас не мог знать. В вагоне неимоверная духота, а на сутки давали всего лишь кружку воды. Кормили в дороге еще хуже, чем в тюрьме.

В этом этапе были в основном грамотные, интеллигентные женщины, бывшие студентки, преподаватели, актрисы, художницы. Народ хороший, поэтому никаких скандалов на всем протяжении пути между нами не возникало. Напротив, старались помочь друг другу.

Вместе со мной в вагоне ехала и Женя Гинзбург. До этого я не была знакома с ней лично, но знала ее по публикациям в казанских газетах, когда находилась в ссылке в этом городе.

Женя работала преподавателем в Казанском университете. И здесь, в вагоне, с ней я познакомилась.

По пути мы видели множество лагерей. Их можно было определить по сторожевым вышкам. Лишь прибыв в Биробиджан, поняли, что везут нас во Владивосток. Шел июль 1939 года.

По прибытии во Владивосток многие из нашего этапа, в том числе и я, заболели странной болезнью - глаза ничего не видели. Потом нам объяснили, что это куриная слепота, которая бывает после длительного недоедания и переутомления организма.

На Владивостокской пересылке я встретила своего брата Ваню. Как уже сказано, его арестовали и осудили раньше меня. Все это время он находился в политизоляторе в Верхнеуральске.

А встретились мы с Ваней следующим образом. На пересылке нас повели в какой-то медицинский пункт для определения категории пригодности к работе. Эта процедура была, конечно же, формальной. Почти всем больным в формуляре писали «здоров».

И вдруг подходит мужчина-заключенный лет 35-40 и внимательно смотрит на меня. Я, конечно, испугалась, стало не по себе. Думаю, зачем я ему нужна? Не переодетый ли это в лагерную одежду оперативный работник? В общем, всякая чушь в голову лезла. А он обращается ко мне: «Как ваша фамилия, девушка?»

Я не хочу с ним разговаривать, пытаюсь уйти. Он же настаивает, хочет получить ответ на свой

вопрос. Подходит совсем близко: «Я вас спрашиваю, это очень важно».

Я думаю: «А тебе какое дело до меня, зачем я тебе нужна? Вот привязался на мою беду». Он же не унимается и снова спрашивает:

«Вы не сестра Ивана Самойлова?»

Я, конечно, была потрясена. Он, оказывается, знает моего брата, но откуда? Может, был знаком с ним еще на воле, а может, Ваня рядом, на этой пересылке? Мы с братом были очень похожи друг на друга. Не дожидаясь ответа (он понял, что я сестра Вани), снова задал вопрос: «В какой пересыльной секции вы находитесь?» Я быстро ему ответила. Он назвал место и время, куда должен прийти мой брат.

Пересылка была разделена деревянным забором: по одну его сторону находились мужчины, а по другую - женщины.

В условленное время я пришла к забору. Пришла намного раньше, и не одна, а с подругами, чтобы меньше было подозрений. И вот вижу с другой стороны забора на пригорке брата. Он помахал мне рукой, и я ему ответила так же. Потом подошли к забору. Женщины-зэчки прикрывали меня от глаз охранника. Первый вопрос Вани был такой: «Павочка (так меня звали дома, позже и в лагере), скажи, где ты находилась все это время?»

Я рассказала ему обо всем, что мне пришлось вытерпеть в Ярославском централе. О том, например, как однажды, получив пять суток карцера, чуть не замерзла. Была зима, а меня в одной кофте и юбке без нижнего белья водворили в карцер. Кормили один раз в сутки, утром давали кусок хлеба и кружку ледяной воды, от которой ломило зубы. Больше двух глотков я не могла выпить.

Ориентировалась в счете дней лишь по тому, как утром приносили пайку. Принесли - значит, начался новый день.

Обессилев от голода и мороза, отчаявшись, я села на лавку и решила замерзнуть.

Охранники все-таки проверяли, жива ли я, заходили в камеру и заглядывали в глаза - моргаю ли?

Когда после отбытия карцера мне принесли одежду, я не могла одеться. Тогда охранник завел меня в душевую и включил горячую воду. Некоторое время я не чувствовала, что льется на меня почти кипяток. Потом тело отошло, отогрелось, и я выскочила из-под струй горячей воды. Через два дня я заболела.

Обо всем этом я рассказывала брату. Пять дней всего мы находились в пересыльной зоне, потом Ваню отправили на этап, на золотые прииски. Но куда, я до сих пор не знаю.

На прощанье брат перекинул мне через забор небольшую ситцевую простынку с каким-то мелким рисунком. Подарил мужские ботинки 38-го размера (у меня были то ли 41-го, толи 42-го размера). И еще маленькую подушечку. Я до сих пор ее храню.

К сожалению, брату я не могла ничего подарить, так как кроме тюремной одежды, у меня ничего не было.

Расстались мы с Ваней навсегда. Его увезли на Колыму. Точного места назначения тогда никто не знал, но все понимали, что из Владивостока морем путь один - на Колыму.

Недели через две после разлуки с братом меня тоже отправили на этап. Сначала грузили в большие шлюпки, которые доставляли зэчек к огромному кораблю.

В трюме были нары в несколько этажей. Народу было много. Духота, теснота, жажда и морская качка доводили людей до потери сознания. Моя сокамерница по Ярославской тюрьме Феля (мы с ней все время шли в одном этапе) снова заболела куриной слепотой. Ничего не видела. Всю дорогу я за ней ухаживала.

В порт Нагаева прибыли рано утром. Дул холодный ветер, с серого неба срывались капли дождя. Многих с парохода отправляли прямо в больницу. У меня еще были силы, и я шла сама.

В августе 1939 года почти весь наш этап отправили в Эль-ген. Женя Гинзбург приехала позже, в октябре, она в это время находилась в больнице.

Когда выпал снег и начались сильные морозы, нас раскидали по лесным командировкам. Валили лес. Ближе к весне почти всех в срочном порядке снимали с лесозаготовок. Из навоза делали специальные горшочки и замораживали их. В них потом высаживали рассаду капусты. В мерзлый навоз втыкали растение, и мне тогда казалось, что оно должно было погибнуть, но я ошибалась. В помещении стояли большие котлы с теплой водой, которой поливали скукоженные от мороза стебельки. И они прямо на глазах оживали. Я очень удивлялась этому поначалу, все происходило прямо как в сказке.

Урожаи капусты в годы войны были очень большие. Поливать нам ее приходилось белыми ночами, так как на Колыме лето бывало тоже очень жарким.

Выращивали в теплицах огурцы и помидоры, зелень. Те, кто работал в теплицах, были очень счастливы - всегда можно было наесться овощей. Приносили и в лагерь, но это было очень рискованно, так как за хранение в бараке овощей наказывали карцером.

В 1941 году, после начала войны, несколько человек, в том числе и меня, отправили на добычу извести. Страшная и трудная была эта работа, но деваться было некуда.

Потом некоторое время работали в Мылге . Здесь тогда жили в основном якуты и эвены, причем

жили в ярангах. В конце 1930-х годов здесь был создан национальный якутский колхоз «Красный богатырь». Для якутов было построено несколько рубленых домов. Но местное население никак не хотело вселяться в эти коробки. В присутствии властей заселялись, а потом снова шли в яранги. Нас заставляли разрушать жилища якутов, чтобы они не возвращались в них обратно, а жили в домах.

Летом приходилось трудиться на сенокосе. Одно время мы были на сенокосе вместе с Галиной Воронской, дочерью известного в тридцатые годы литератора, редактора солидного журнала «Красная новь» Александра Воронского, тоже незаконно репрессированного. Но Гале мы косу доверяли нечасто, а если она и косила, то в стороне от всех. Зрение у нее было очень плохое, и мы все опасались, чтобы она, работая с нами рядом, не подкосила наши пятки.

На каждой работе были свои нормы, которые в большинстве случаев не выполнялись.

Особенно трудно было мне на лесоповале в первый год моей колымской каторги. И зимой, в жестокие колымские морозы, и ранней весной, когда приходилось работать чуть ли не по колено в воде. И вот однажды я решила бросить работу и в полдень пришла в барак. А там бригадирша. Спрашивает: «Ты почему здесь?» «Не могу, - говорю, - больше мучиться, делай со мной, что хочешь, но работать так я не могу».

Мне повезло, что к вечеру поднялась температура, и меня признали больной.

Очень трудно было жить в лагере. Если бы у меня были силы, я решилась бы на побег.

Но и после освобождения я не сразу уехала из этого села. Вдруг мне стало страшно. Вроде бы воля, а я не знаю, что с ней делать. Куда ехать в эти лютые морозы?

Устроилась на птичник рабочей. Потом перевели в инкубатор. Уволилась лишь через год. На прощанье бригадирша пожелала удачи в жизни и сказала, что управляющий птицефермой очень был доволен моей работой, за что выделил четыре курицы, пятьдесят яиц и четыреста граммов спирта.

Всему этому богатству нашлось применение, в том числе и спирту. Сама я его, конечно, не пила - так за всю лагерную жизнь и не научилась. Но цену ему я знала. Он сгодился мне, когда я на попутке ехала в Ягодный. Когда в качестве платы я предложила шоферу спирт, он очень обрадовался.

В Ягодном меня приютила моя подружка по лагерю Зоя Марьина, которая жила в бараке, служившем гостиницей для водителей. Через какое-то время я устроилась нарядчицей в центральные ремонтно-механические мастерские.

Однажды в нашей комнате погас свет, и через некоторое время вошел мужчина. Поинтересовался, почему без света сидим. Мы пожали плечами, а он пообещал сделать. И сделал.

Через несколько дней свет опять погас. Снова тот же мужчина пришел, помог, отремонтировал. С деньгами у нас было негусто, и мы платили ему за помощь продуктами. И так повторялось несколько раз.

Изредка к нам заходил еще один мужчина. Он работал главным механиком в ЦРММ, и я его, конечно, знала. «Что это у вас так холодно?», - как-то однажды спросил он. «Да дров нету, а плиткой не пользуемся. Из-за нее короткое замыкание получается, и вообще свет часто гаснет».

Помог он и дровами, и свет отремонтировал. Оказывается, тот «мастер», который нам свет налаживал, его и отключал. Этот «мастер» оказался подчиненным Николая Ипполитовича Мясникова, моего будущего супруга.

В 1947 году мы с Николаем поженились. Перезимовали в Ягодном. Моя подружка выделила нам сарай, где когда-то держала свиней. Мы привели его в порядок, сделали из него небольшую хибарку и были рады, что имеем свой уголок.

В 1948 году уехали в Магадан в надежде выехать на «материк». Но, увы, это у нас не получилось.

Лишь в 1956 году смогли вырваться в родные места. Но мне запрещалось жить в тридцати девяти крупных городах страны. Поехали с мужем в Нальчик. В этом же году в Нальчике меня вызвали в КГБ и вручили справку о реабилитации. Через год мы с Николаем переехали жить в Москву.

В последние годы в театре «Современник» я была занята в спектакле «Крутой маршрут» по произведению Евгении Гинзбург, с которой мы вместе страдали на Колыме. И я как бы заново переживала все, что выпало мне в тюрьме и лагере, - я играла свою жизнь.

Жизнь моя, как вы понимаете, идет к закату. Как сложилась бы она, если бы не этот страшный, бесчеловечный сталинский режим? Мне трудно теперь ответить на этот вопрос. Дай Бог, чтобы такое никогда больше не случилось в нашей стране.

Записал Иван ПАНИКАРОВ ,

председатель Ягодинского общества

«Поиск незаконно репрессированных» ,

пос . Ягодное , Магаданская обл .

У заброшенной колонии в поселке «Талая», что на Колыме, богатое прошлое. В ней сидели известный диссидент Амальрик и знаменитый вор в законе Япончик. Первый испытал на себе ужасы карцера, второму пришлось отстаивать свой авторитет. В 2005-ом лагерь пережил смерть. В 50-градусный мороз в котельной сломался насос и 300 зеков перебросили в другие тюрьмы. Сейчас колония напоминает вымершее место, окруженное заснеженными сопками и скованная мерзлотой Колымы.

01. Колония №3 находится в 300 километрах от Магадана. Дорога ухабистая и противная. Тяжело даже на КАМАЗе, пешком, да еще и зимой - почти нереально. Любая тюрьма - маленький город. В нем есть начальники и шестерки, привилегированные и обиженные, в нем живут повара, швейные мастера и механики. От других городов тюрьму отличает отсутствие женщин и внешняя изолированность. Забором, колючей проволокой и горами. А еще время в нем замирает и тянется мучительно медленно.

02. В штрафном изоляторе невольно представляешь себя на месте узников колонии и чувствуешь страх. Узкие коридоры давят, холодные стены вызывают насморк, а маленькие камеры рождают клаустрофобию.

03. В ШИЗО забрасывали на 15 суток тех, кто отлынивал от работы или пьянел от водки или ацетона. Камеру от коридора отделяла толстенная железная дверь с предусмотрительно защищенным глазком. На табличке записывалось, насколько зека упекли в карцер и сколько ему осталось:

04. В зимние морозы в одиночках с разбитыми окнами наверняка приходилось несладко. Зеки делали зарядку, терли руки, ютились у батареи. Кормили в карцере фигово, особенно в советские годы. Хлеб, соль и немного кипятка.

05. В тюремном туалете, как вы понимаете, не уединишься:

06. Брошенные бараки, цеха, подсобки и мастерские - напоминают чистилище. Оказаться здесь на годы - врагу не пожелаешь. Хотя, наверное, в большинстве своем заключенные этого заслужили. На зону попадали насильники, грабители и убийцы.

07. Вид колонии в стиле Google Maps:

08. Раньше преступники в телогрейках и ушанках чистили заснеженную территорию зоны под надзором конвоира. Сегодня дома, отрезанные от большой земли, пришли в запустение.

09. Несколько раз запутался в валяющейся на земле проволоке:

11. Административное здание:

13. Почему-то вспомнился анекдот, давным-давно рассказанный прожженным работником тюрем:

– Иностранцы, прилетевшие в Советский Союз, спрашивают у партийных работников: «У вас в стране тюрьмы есть?» «Нет, – отвечают те, – у нас только пионерлагеря, поехали, покажем». Приезжают значит в такой «лагерь», видят – «детки» на построении стоят, лысые, хмурые и злые. «Вам сколько лет?» – глядя на них, удивляются иностранцы. «Семь», – признается один. «Десять», – поддерживает другой. «Двенадцать», – говорит третий. «А почему так мало?» «А в СССР больше 15 не дают!»

16. В колонии Талая был свой мебельный цех и автомастерская. Осужденные частенько обеспечивали нужды сотрудников ИК и людей с воли. За это им давали водку и продукты. «Тюремная работа всегда в почете была, потому что зеки канительные, делают качественно» - сказал мне однажды один челябинский преступник.

Не знаю, как раньше, но сегодня зеки часто идут на производство исключительно за дополнительные свиданки, хорошие рекомендации от тюремного начальства и возможность УДО.

17. Среди горы хлама нашелся примечательный экспонат. Учебник математики за 5 класс. Интересно, как он тут оказался?

18. Последние газеты датируются 2005 годом. Предположительно тогда остановилась котельная. Без тепла остались 300 заключенных и персонал колонии. При морозе в минут 50 градусов. Всех эвакуировали и перебросили в другие лагеря. Логистика обошлась в миллион рублей.

20. В распределителе зеки получали задания на работу:

22. Самый странный балкон, который я видел в своей жизни. Непонятно, кто его сделал, а главное зачем?

23. Гаражные помещения автомастерской. Если вольные водители не подогревали осужденных, то их грузовики долго не ездили.

24. Котельная:

26. На Колыме сидел известный вор в законе Вячеслав Иваньков, он же Япончик. Говорят, в тюрьме ему ни раз приходилось доказывать свой авторитет. Говорят, его даже бил сокамерник. Правда, Япончик вышел победителем, а сокамерник отправился в изолятор с ножницами в спине. А, освободившись, и вовсе отправился на тот свет.

27. Колония расположена неподалеку от санатория «Талая», который построили зеки. Никто из отдыхающих был не рад опасному соседству. Мало ли! Вдруг, кто из рецидивистов и жуликов сбежит и нападет?

28. В России от тюрьмы и сумы не зарекаются, но у меня нет знакомых в чьей жизни были вынесение приговора и последующие годы «анабиоза». Я не знаю, что чувствуют люди, оказавшееся здесь на Колыме. С пониманием, что десять лет им придется мотать срок среди холода, гор и озлобленных зеков. Где каждый день кастинг. Исправляются они или нет.

Заброшенная колония похожа на ледяной ад. Холодный, обветшалый и безжизненный. Хватает полчаса и начинаешь мечтать об одном - унести ноги подальше и никогда не возвращаться.

Несмотря на свою богатую историю, колония близ поселка Талая на Колыме сейчас представляет собой место для посещения туристов. Посетителям рассказывают о «почетных» заключенных, среди которых были вор в законе Япончик и диссидент Амальрик. Зимой 2005 года из-за поломки котельной всех заключенных перевезли в другие тюрьмы, и колония навсегда опустела.

Колония №3 находится в 300 километрах от Магадана. Дорога ухабистая и противная. Тяжело даже на КАМАЗе, пешком, да еще и зимой - почти нереально. Любая тюрьма - маленький город. В нем есть начальники и шестерки, привилегированные и обиженные, в нем живут повара, швейные мастера и механики. От других городов тюрьму отличает отсутствие женщин и внешняя изолированность. Забором, колючей проволокой и горами. А еще время в нем замирает и тянется мучительно медленно.

В штрафном изоляторе невольно представляешь себя на месте узников колонии и чувствуешь страх. Узкие коридоры давят, холодные стены вызывают насморк, а маленькие камеры рождают клаустрофобию.

В ШИЗО забрасывали на 15 суток тех, кто отлынивал от работы или пьянел от водки или ацетона. Камеру от коридора отделяла толстенная железная дверь с предусмотрительно защищенным глазком. На табличке записывалось, насколько зека упекли в карцер и сколько ему осталось:

В зимние морозы в одиночках с разбитыми окнами наверняка приходилось несладко. Зеки делали зарядку, терли руки, ютились у батареи. Кормили в карцере фигово, особенно в советские годы. Хлеб, соль и немного кипятка.

В тюремном туалете, как вы понимаете, не уединишься:

Вид колонии в стиле Google Maps:

Раньше преступники в телогрейках и ушанках чистили заснеженную территорию зоны под надзором конвоира. Сегодня дома, отрезанные от большой земли, пришли в запустение.

Несколько раз запутался в валяющейся на земле проволоке:

Административное здание:

Почему-то вспомнился анекдот, давным-давно рассказанный прожженным работником тюрем:
– Иностранцы, прилетевшие в Советский Союз, спрашивают у партийных работников: «У вас в стране тюрьмы есть?» «Нет, – отвечают те, – у нас только пионерлагеря, поехали, покажем». Приезжают значит в такой «лагерь», видят – «детки» на построении стоят, лысые, хмурые и злые. «Вам сколько лет?» – глядя на них, удивляются иностранцы. «Семь», – признается один. «Десять», – поддерживает другой. «Двенадцать», – говорит третий. «А почему так мало?» «А в СССР больше 15 не дают!»
Собеседник такого смеялся в голос, а я лишь кисло улыбнулся. Наверное, у людей из пенитенциарной системы свой юмор.

В колонии Талая был свой мебельный цех и автомастерская. Осужденные частенько обеспечивали нужды сотрудников ИК и людей с воли. За это им давали водку и продукты. «Тюремная работа всегда в почете была, потому что зеки канительные, делают качественно» - сказал мне однажды один челябинский преступник.
Не знаю, как раньше, но сегодня зеки часто идут на производство исключительно за дополнительные свиданки, хорошие рекомендации от тюремного начальства и возможность УДО.

Среди горы хлама нашелся примечательный экспонат. Учебник математики за 5 класс. Интересно, как он тут оказался?

Последние газеты датируются 2005 годом. Предположительно тогда остановилась котельная. Без тепла остались 300 заключенных и персонал колонии. При морозе в минут 50 градусов. Всех эвакуировали и перебросили в другие лагеря. Логистика обошлась в миллион рублей.

В распределителе зеки получали задания на работу:

Самый странный балкон, который я видел в своей жизни. Непонятно, кто его сделал, а главное зачем?

Гаражные помещения автомастерской. Если вольные водители не подогревали осужденных, то их грузовики долго не ездили.

Котельная:

На Колыме сидел известный вор в законе Вячеслав Иваньков, он же Япончик. Говорят, в тюрьме ему ни раз приходилось доказывать свой авторитет. Говорят, его даже бил сокамерник. Правда, Япончик вышел победителем, а сокамерник отправился в изолятор с ножницами в спине. А, освободившись, и вовсе отправился на тот свет.

Колония расположена неподалеку от санатория «Талая», который построили зеки. Никто из отдыхающих был не рад опасному соседству. Мало ли! Вдруг, кто из рецидивистов и жуликов сбежит и нападет?

В России от тюрьмы и сумы не зарекаются, но у меня нет знакомых в чьей жизни были вынесение приговора и последующие годы «анабиоза». Я не знаю, что чувствуют люди, оказавшееся здесь на Колыме. С пониманием, что десять лет им придется мотать срок среди холода, гор и озлобленных зеков. Где каждый день кастинг. Исправляются они или нет.
Заброшенная колония похожа на ледяной ад. Холодный, обветшалый и безжизненный. Хватает полчаса и начинаешь мечтать об одном - унести ноги подальше и никогда не возвращаться.

Что мы знаем о Колыме, кроме фразы «… нет, уж лучше вы к нам», рассказов Шаламова и колымских лагерях? В последние годы снимается много телевизионных сериалов о золоте, о северных землях. Но то, что происходит и с золотом, и с Колымой, и с людьми, которые там живут, - не может прийти в голову ни одному из сценаристов. Фантазии не хватит. Государство по части фантазий и их воплощения в жизнь переплюнуло всех драматургов и писателей вместе взятых.

462,5 тыс. кв. км занимает территория Магаданской области, образованной 4 декабря 1953 года. Колыму называют «золотым сердцем России», - золота там, действительно, полно повсюду. Но парадокс в том, что при всем своём богатстве, сегодняшняя Колыма – это страшная нищета, постоянная борьба людей за выживание и полное отсутствие интереса со стороны государства.

Сами колымчане политику государства по отношению к себе называют геноцидом. Вот что о сегодняшней Колыме СП рассказал человек, который прожил там всю жизнь, - Виктор Зозуля. Самый что ни на есть колымчанин.

СП: - Сколько посёлков осталось на Колыме?

- Из 32-х - 28 уже не существует. Хотя на карте магаданской области до сих пор числятся посёлки, которых давно нет. Каждый год один за другим их стирают с лица земли. Не знаю, кем это было придумано. Но было выделено огромное количество денег администрации магаданского края, много техники, для того, чтобы бульдозеры шли по трассе и сносили посёлки. Вдоль трассы сейчас вы не найдёте не только ни одного посёлка, - там ни одной постройки нет, напоминающей о их существовании. Всё сломали, вывезли. Людей заставили выехать. Выжили людей.

У нас бывали комиссии из Москвы, и из Америки приезжали какие-то делегации. Они проехали по трассе, увидели - разруха, в каждом полуразрушенном посёлке жило по нескольку семей, иногда по нескольку сотен людей. «Большие люди» были в шоке. Как только они уехали, было приказано эти посёлки ликвидировать. Навели «красоту». Вдоль трассы теперь только тайга, сопки. Ни одной живой души, ни одного барака. Всё гладенько. Все посёлки похерили.

Но еще до поселков власти разрушили заводы. У нас в Ягодном находился ремонтно-механический завод, который делал оборудование для геологов: бурстанки, бульдозера. Завод закрыли. На его базе открыли компанию «Майская», - она существует до сих пор. (Частная московская компания, занимается добычей золота). Был завод строительных материалов, пивобезалкогольный комбинат,- включал в себя мясомолочный комбинат и хлебопекарню. Все эти заводы обеспечивали большое количество населения работой. Теперь ничего нет, - сначала заводы были «законсервированы», а потом их просто сдали на металлолом. Всё. Ничего нет. Вот поэтому людей на Колыме нет: негде работать. Добыча золота, - ничего другого у нас больше нет.

СП: - Что представляют из себя старательские артели сегодня?

- Раньше в каждом поселке был так называемый ГОК. От него работали артели, они все подчинялись ГОКу. Вот сейчас в Сусумане (город в 100км. от Ягодного) ещё остался ГОК, а в Ягодном его развалили. Система такая: у кого-то появился стартовый капитал. Этот человек выкупает земли, закупает технику и начинает мыть золото. И это золото якобы отправляется в Магадан на аффинажный завод. Но на самом деле до Магадана и пятидесяти процентов добытого на Колыме золота не доходит.

СП: - Куда же оно девается?

- Остальное золото уходит в Ингушетию. Идёт на вывоз.

СП: - Расскажите о «хищниках». Кто они и как вообще работает сейчас старатель на Колыме.

- Хищник – это человек, который без документов добывает золото. Если «хищник» намыл золота, а надо понимать, что такое «мыть» золото: это - ледяная вода, в которой ты сидишь всё светлое время суток. И если сегодня тебе удалось хоть сколько-то грамм намыть, - хорошо. Иногда впустую сутками промываешь лотком породу, и ничего нет. Так вот, к хищнику обычно приезжают ингушт с местным милиционером и отбирают золото. Хищнику ничего не остаётся, кроме как отдать намытое золото. Или – пуля в лоб. И с бригадирами старательских артелей часто происходит одна и та же история: во время сезона к бригадиру приезжают кавказские ребята. Говорят, что он должен отстёгивать какую-то часть золота им, чтобы бригаду «не трогали». Если бригадир отказывается – он пропадает, а весной труп или находят под талым снегом, или нет.

СП: - В восьмидесятые годы было так же много приезжих с Кавказа?

- Нет. После «перестройки» добыча золота стала более доступна, здесь уже государство ничего не контролировало. Сейчас у нас во всём районе четыре хороших артели. Майская, Полевая, на Штурмовом артель Рудниченко, и Кривбас. Этими артелями руководят местные, которые росли на этой земле, сами работали мониторщиками, сейчас они стали руководителями этих артелей. Они работают напрямую с аффинажным Магаданским заводом. Все остальные артели держат ингуши и работают на себя. Они как поселились в девяностых, так тут и живут. Местные вначале пытались их выпроводить. В основном из-за их хамского поведения. Ну, а потом – они пришли с большими деньгами, никакая милиция не поможет тебе, если ингуш хочет твоё золото. Часть золота ингуши сдают на аффинажку государству, но очень маленький процент – для отвода глаз. Остальное золото уходит на материк, и в Ингушетию.

СП: - Как же они вывозят такое количество золота?

- Просто. В аэропорту «Сокол» оборудование стоит старое. И работает детектор на металл, на оружие. На золото он не срабатывает. Если кого-то и удаётся «взять», - то это либо по наколке, либо по поведению вычисляют, если человек себя выдаст сам. А в основном – «вези не хочу», как говорится.

СП: - Хищникам выгоднее сдавать золото ингушам или государству?

- Конечно, государству. Но «хищник» по определению государству золото сдать не может: он же без документов его мыл, его просто повяжут и посадят. Поэтому он вынужден сдать его ингушам. Ингуши, пользуясь этим, дают вдвое меньшую цену за грамм золота.

СП: - Так не проще ли человеку получить разрешение и не заниматься «хищничеством», ведь в итоге это для него не выгодно во всех отношениях?

- Проще. Но для того, чтобы получить разрешение, нужно найти машину, съездить в Сусуман сто километров туда, и сто обратно. И потом ездить туда раз в месяц, золото сдавать и продлевать разрешение. Далеко не у всех есть свои машины для таких разъездов. А на автобусе – как ты поедешь с золотом? Можешь просто получить по голове.

СП: - То есть, мужчины в основном занимаются тем, что моют золото?

- И женщины тоже в основном моют золото. И зимой, и летом. В любую погоду. Работы нет, пенсии ещё нет, а жить надо.

СП: - Допустим, человек за день намыл какое-то количество золота. Откуда те же ингуши, которые их обирают, знают, куда им ехать?

- Если взять Бурхалу (посёлок рядом с Ягодным –СП), - там один хороший полигон. И все моют золото там, на этом полигоне. А участки на полигоне выкуплены уже ингушами. И тогда они пускают людей на собственные участки, выкупленные под разработку золота. И старатель сдаёт золото ему, без всяких рисков для жизни. Но в два раза дешевле, чем если бы он сдал его на государству. Есть много участков, где владелец вообще не работает: просто скупает у людей золото. Никаких затрат: ни солярку закупать не надо, ни оборудование. Так выгоднее. Ничего не делать и получать золото. Потом на аффинажку сдавать его по двойной цене. Прямой навар.

СП: - А если человек моет золото не на частной территории, а просто на вольной земле?

- Если его поймают на «вольной» земле, то ему «скрутят ласты» и посадят его. На неразработанных участках вообще запрещена добыча золота. По закону на такой земле за 3 грамма 5 лет дают.

СП: - И всё-таки, по большей части кто владеет приисками?

- По большей части разработки принадлежат людям из Ингушетии. Есть у нас два участка, которыми руководят местные. Но дело в том, что всё очень зависит от руководства. Вот в Кривбасе порядок жесткий. По территории просто так никто не ходит, все должны бегать. Машины, чтобы пыль не поднимать, ездят только на первой скорости. У него два футбольных поля, покрытие он привёз из Бельгии. С одной стороны, это хорошо: человек поднимает спорт. Но отношение к людям, которые в артели трудятся,– аховое. Но люди работают, деться им некуда. Вольного приноса не дают. В этом году в магаданской думе что-то решали, чтобы дать вольный принос, как это было в советское время. Вольный принос – это приёмная касса прямо в посёлке. Ты сдаёшь золото, тебе выплачиваются деньги. И тебе хорошо, и государство напрямую золото получает. Но в итоге по этому вопросу решения никакого не принято до сих пор. Видимо. это не выгодно кому-то, кто может такое решение принять. Всё в частных руках, значит, с этого кто-то большие деньги имеет, мимо государственного кармана их может носить. А здесь – старатель напрямую с государством работать будет. Ну, и если узаконить вольный принос, то никто в артели работать не пойдёт. Человек сам себе хозяин. Сколько заработал – столько получил. Да ведь весь этот бардак начался в девяностых. Развалили всё, что только было возможно.

СП: - Хорошо, сейчас это время прошло. Колыма существует как отдельная планета, - оторванная от «материка» и законов «материка». Ясно, что золото не может быть не прибыльным. Золота там очень много. Почему же тогда такое запустение? Неважно, кто там: ингуши, или русские. Производство же может быть налажено? В чём же дело? Почему ничего не меняется с тех самых девяностых?

- Потому что с началом развала огромное количество людей уехало. Сейчас завозят украинцев, молдован, узбеков. Они приезжают на сезон, помыть золото, что-то заработать. В прошлом году компания «Майская» заключила договор с Китаем и наняла на работу 36 китайских специалистов, - техника-то, в основном, китайская. Руководство компании решило, что китайцы и должны эту технику обслуживать лучше, чем русские. Но на деле всё превратилось просто в анекдот. Китайский специалист приходит в столовую, берёт двойную пайку, кушает и прячется в цеху, - спит. Работать ему незачем: его кормят, по договору он получает деньги. За него работает местный техник. И вот весь опыт работы с китайскими товарищами…

Рядом с Ягодным всё ещё выживает Бурхала. Это был красивейший колымский посёлок. Большой, со своей инфраструктурой. Там находился Бурхалинский ГОК. Ягоднинский район очень богат золотом (Бурхала относится к Ягоднинскому району – СП). Артелей на Бурхале было семь. С начала девяностых они исчезли. Все местные сейчас ходят с лотками. Женщины ходят на полигоны. Зимой и летом. Больше никакого дохода нет. Цены на золото зависят от времени года. В начале года было 480 рублей за грамм, потом цена поднялась до 560, сейчас – цена ещё выше. Потому, что зимой добывать золото тяжелее. Для этого нужно жечь землю, греть воду. Адский труд.

СП: Т.е можно сказать, что вся Колыма живёт на «подножном корме». Зимой – охота и рыбалка, летом собирание ягод, грибов, и добыча золота?

- Да, только так люди и выживают. Цены на Колыме – даже не такие, как в Магадане. В три-четыре раза выше, чем на материке. На всё: на технику, на одежду, на продукты питания. Вот ситуация с рыбой: кажется, у нас её – ловить не переловить. Но везде, на всех участках стоят «свои бригады». Тебя если и пустят порыбачить, то на такой участок, где ты за сутки пять-шесть рыбин, может, и поймаешь. Бригады же снимают тонны рыбы. Тоже работают под началом какого-то частника. Замораживают её. Или у вольных рыбаков принимаю ту же кету по 20 рублей за килограмм, а зимой её продают по 200 рублей за кило рыбы и 800-1000рублей за килограмм кетовой икры. Наши предприниматели никем не контролируются. Они какую хотят цену завернуть, такую и завернут. А людям деваться некуда: им больше купить еду негде. Вот и покупают по этим бешеным ценам. Окорочка куриные у нас по 300 рублей, яйца по 180 десяток, молоко – 70-80рублей за литр. В большинстве население у нас среднего и преклонного возраста. Вот, пенсионерка которая получает 8 тысяч рублей в месяц, не может себе позволить купить «золотой» окорочёк.

СП: - Какой доход в среднем в месяц получает человек, который работает на Колыме?

- Около 25-ти тысяч в месяц, если он моет золото каждый день.

СП: - Что на самом деле меняется на Колыме?

- Ничего не меняется. По телевизору всё очень красиво. А мы стараемся даже не смотреть программы новостей, - душу наизнанку выворачивает, обидно. Например, ЖКХ. Мы платим за электричество, за холодную и горячую воду, за уборку подъездов, которой нет, за отопление, - за всё в месяц при пенсии в восемь тысяч рублей, 4 тысячи - квартплата. Хотя воды горячей у нас не бывает, а оплачивать обязаны. То же с отоплением, и с уборкой. А люди, которые работают в ЖКХ, сами сидят без зарплаты месяцами. Так что, какие уж там программы правительство проводит, - я не знаю.

СП: - В чём заключается разница между Магаданом и «трассой»?

- Я так понимаю: все деньги туда стекаются с Колымы, и те, что сверху спускаются, дальше Магадана не идут. Золотое сердце Колымы его называют. Так оно и есть.

СП: - Государство как-то помогает тем, кто выжил в лагерях и остался жить на Колыме?

- Государство им платит 8 тысяч рублей в месяц.

СП: -Колыма занимает огромную территорию России. Сколько людей осталось на Колыме?

– Раньше на три километра жил один человек. Сейчас хорошо, если один на триста остался. А то и меньше. На бумаге и по телевизору государство участвует в нашей жизни. А на самом деле – ничего здесь никто не делает. Никому ничего не нужно. На материке своя жизнь, у нас - своя. Лучше бы Колыму отдали кому-нибудь. Может, жили бы по-человечески. Выживаем как можем. Да что там говорить… Превращают Колыму в мёртвую зону. Такое ощущение, что делается это целенаправленно. Это геноцид собственного народа...

Справка СП:

СССР занимал второе место в мире, добывая почти 300 тонн золота в год. На сегодняшний день в стране разведано около 6 тыс. месторождений золота. Наибольшие объемы добычи дает Красноярский край - свыше 30 тонн (84% обеспечивает ЗАО Полюс). За ним следует Магаданская область (месторождения Омолон, Кубака, Наталка) с объемом добычи 23 тонны. Здесь традиционно добывается четверть российского золота (и 60% серебра)

Виктор Зазуля:

Отец Виктора родился и вырос в Калинине, - посёлок в Магаданской области, который всё ещё существует на карте, но лет двадцать, как его сравняли с землёй. После войны попал в лагерь как враг народа за то, что на складе украл кусок мыла. Мама – из Челябинска. Во время войны работала на танковом заводе. Шила чехлы на сиденья танков. Обуви не было, - набрала на заводе обрезков «обшивки» и смастерила себе тапочки. И тоже по 58-й статье, как враг народа, попала на Колыму. Сидели родители в разных зонах, потом встретились. Мама забеременела, В. Зозуля родился на Ильгене (посёлок в Магаданской области – СП), в женской зоне. После мать выпустили «на поселение» в посёлок Усть-Таскан.

- Мне было девять месяцев, когда отец освободился, и родители переехали в посёлок Ягодное. И с тех пор я прожил в Ягодном 55 лет (посёлок в 520 км.от Магадана по трассе Магадан-Якутск – СП). Почти все, кто жили на Колыме – бывшие заключённые, или дети бывших заключённых. Прижились, нашли работу и остались в колымских посёлках. Считают себя колымчанами. Потому, что тогда (после 53-го года) было сложно выбраться с Колымы на материк (Россия за пределами Колымы, в т.ч. \"материком\" считается и Магадан – СП). У моих родителей тоже не было возможности уехать. Да и я никогда не хотел уезжать, Колыма - моя Родина. Если оттуда всех выживут, я всё равно останусь.

В конце 20-х годов на Колыме были открыты громадные залежи золота.
В ноябре 1931 было принято решение ЦК ВКПб о создании треста «Дальстрой» для ускоренной добычи золота. Начальником Дальстроя был назначен Берзин, бывший начальник дивизии Латышских стрелков. С 1921 года Берзин был сотрудником спецотдела ВЧК и ОГПУ. Берзин с помощниками прибыл в Магадан в начале 1932 года, на этом же пароходе прибыли первые политзаключённые. До декабря 1937, когда Берзин был снят со своего поста, под его руководством происходило интенсивное освоение Колымы. Бывшие колымские политзэки описывают этот период, как некий колымский рай. Все заключенные были расконвоированы, многие занимали ответственные посты. У многих заключённых заработки были такие, что они помогали семьям на воле. Были открыты многие десятки золотых приисков, добыча на которых быстро росла. В 1932 было добыто 500 кг. золота, то в 1937, добыча выросла до 30 тонн.
Но колымская вольница Сталину не понравилась. В декабре 1937 Берзин был отозван в Москву, арестован, обвинен в создании контрреволюционной организации и расстрелян. На его место был назначен тоже кадровый чекист Павлов, которому было поручено навести на Колыме «порядок». Расконвоирование было отменено, все заключённые были помещены в лагеря. Нормы выработки были значительно повышены, заработки резко упали. Приказом в июне 1938 года Павлов предписал задерживать заключенных на работах на золотых приисках до 16 часов. Лагерное питание был привязано к выполнению норм. Начался голод. Истощенные зэки нормы выполнить не могли, питание им еще больше урезали, начала резко расти смертность. На многих золотых приисках за год умирало до половины, а на некоторых до 70% заключённых.
В отчете о деятельности Дальстроя за 1938 год говорилось: «..из числа лагерников более 70% не выполняют нормы, около половины из этого числа выполняют нормы не более, чем на 30%». План добычи золота за 1938 был сорван.
Сталин позвонил Павлову и спросил, почему не выполнен план. Очень большая смертность - сказал Павлов. «А разве плохо, если подохнут враги народа? - спросил Сталин - не беспокойтесь, мы вам еще пришлем, сколько надо». Сталин сдержал обещание. За 1937, 1938 и 1939 годы на Колыму было этапировано от семисот до восьмисот тысяч заключённых. Почти все они погибли в золотых забоях Колымы.

С приходом Павлова началась репрессивная кампания, продолжавшаяся около года, в ходе которой были расстреляны десятки тысяч заключённых. В конце 1937 года на Колыму прибыла так называемая «московская бригада» из четырех чекистов. Руководил ею Павлов. «Московская бригада» создала дело о подпольной
троцкистской организации, которую возглавлял Берзин. Были арестованы сотни вольных и заключенных, руководивших работами на Колыме. Их судила «тройка», в которую входили Павлов, начальник управления НКВД по Дальстрою Сперанский и глава «Московской бригады» Кононович. Было рассмотрено 10,000 дел.
В подавляющем большинстве выносились смертные приговоры, которые приводились в исполнение в тюрьме НКВД Магадане.
Одновременно началось создание дел о подпольных контрреволюционных организациях в лагерях. Святослав Тимченко, корреспондент «Независимой газеты», провел несколько лет на Колыме, собирая материалы о лагерях. Бывший оперуполномоченный НКВД рассказал Тимченко, как создавались дела на лагпунктах. В лагерь приезжал выездной трибунал. Два-три офицера НКВД запирались в кабинете
оперуполномоченного (по лагерному «кума»), где хранилась картотека заключенных. Они проводили там двое-трое суток, отбирая кандидатов на расстрел. Прежде всего отбирали тех, кто был обвинен в троцкизме. Затем тех, в чьих формулярах были записи «кума», сделанные по доносам стукачей, о том, например, что этот заключенный вел антисоветские разговоры. Включали в список и тех, кто систематически выполнял нормы меньше, чем на 30%.
Отобрав кандидатов, трибунал выносил им смертные приговоры. Списки передавались лагерной администрации. Надзиратели уводили отобранных и запирали их в специальном бараке. Ночью их выводили в ближайший распадок и, поставив возле заранее вырытых траншей, расстреливали из винтовок или пулеметов. Утром на разводе зачитывался приговор, вынесенный участникам подпольной контрреволюционной организации, действовавшей на территории лагеря, которая разоблачена, арестована и приговорена к расстрелу. Зачитывались списки приговоренных и сообщалось, что приговор приведен в исполнение.
Бывший зэк Александр Чернов, рассказал Тимченко, как он стал случайным свидетелем расстрела примерно 70 заключенных рядом с лагпунктом «Нижний Штурмовой» в долине ручья Свистопляс. Колонну зэков завели в узкий каньон и пулеметчики, расположившиеся на склоне сопки, начали их расстреливать. Когда пулеметные очереди окончились, конвоиры, приведшие колонну, начали добивать раненых, сбрасывая их в отработанные
шурфы. Чернов говорил, что вода в ручье стала красной от крови.
Руководил расстрельной кампанией полковник Гаранин, начальник Севвостлага.
Так тогда назывались колымские лагеря. Гаранин, по многочисленным рассказам тех, кто его видел, был тем, кого лагерники называют «произволистом». Он сам расстреливал заключенных - за невыполнение норм, за просьбу перевести на работу по специальности, за то, что плохо стоишь в строю или не слишком энергично катишь тачку. Он был всегда пьян, и когда он приезжал с инспекцией на лагпункт, вся зона дрожала от страха, так как, придравшись, он мог застрелить на глазах у всех и простого зэка, и бригадира, и даже отдать приказ о немедленном аресте начальника лагеря за невыполнение плана. Гаранин подписывал приказы о расстрелах, выносившиеся трибуналами, и был, таким образом, ответственен за уничтожение десятков тысяч колымских заключенных.
Основная масса расстрелов происходила в специально созданном для этого лагере уничтожения, который был назван «Серпантинкой», так как дорога к нему вилась спиралью по сопкам. Сохранилось два свидетельства тех, кто был привезен на Серпантинку и чудом выжил. Одним из них был Михаил Выгон. Он рассказал Тимченко что он увидел в этом лагере.
Барак, в который он попал, был переполнен. Люди лежали под нарами, сидели на них, стояли в проходе. Когда кто-то умирал, то тело продолжало стоять среди живых, поскольку ему некуда было упасть. Покойников забирали утром, когда в бараке устраивали "проветривание". Зэков выводили сначала в дощатый загон, где можно было справить нужду, потом в другой загон, где каждому прямо из полевой кухни выдавалось по миске баланды (это был дневной рацион). После этого начинался обычный день: кого-то вызывали на короткий допрос, других партиями по 10-15 человек уводили на расстрел. Сквозь щели в бараке был виден задний дворик, в который вводили очередную группу приговоренных. Слышались выстрелы. В этот момент добавляли обороты двум тракторным двигателям, которые начинали реветь, заглушая выстрелы.
Михаилу Выгону страшно повезло. На следующий день после того, как он попал на Серпантинку, расстрелы прекратились. Через несколько дней по лагерю прошел слух, что полковник Гаранин арестован. А вскоре стало известно, что арестован и нарком внутренних дел Ежов, по приказу которого проводилась расстрельная кампания в лагерях.
Сохранился и более подробный рассказ заключенного Ильи Таратина, который пробыл на Серпантинке несколько дней в ожидании расстрела и также дожил до того дня, когда был арестован Гаранин.
Его воспоминания опубликованы в одном из выпусков Магаданского краеведческого музея в 1992 году.
Вот, что рассказал Таратин: «В бараке, куда нас привели, находилось человек сто. И нас, еще сорок человек, закрыли сюда тоже. Меня поразила мертвая тишина. Люди лежали на нарах в какой-то странной задумчивости.
Причина вскоре выяснилась: из этой камеры не было возврата, из нее брали людей только на расстрел. На парах лежали живые трупы. Где-то далеко послышался шум трактора. Заключенные соскочили с нар и прильнули к щелям в стенах. Стал смотреть в щель и я, сдерживая дыхание. Вижу, как с горы спустился гусеничный трактор с санями, на которых стоял большой короб. Подъехал к бараку. Казалось, ничего страшного для нас нет. Но заключенные молча и неотрывно продолжали смотреть во двор тюрьмы. Наступила ночь. Тюрьма ярко осветилась прожекторами. Из палатки вышли пятеро и идут к нашей камере. Трое в форме, в красных фуражках, с автоматами, двое — в гражданской одежде. Во рту у меня сразу пересохло, ноги стали ватными, нет сил ни двигаться, ни говорить.
Со скрежетом открылась металлическая дверь. Входят и вызывают пять человек. Все вызванные молча и медленно идут к выходу, идут навстречу смерти. Я смотрю в щель, вижу: заключенных завели в палатку, затем оттуда по одному стали вводить в кабинет начальника, рядом с палаткой. Человек только переступит порог, как раздается глухой выстрел. Стреляют, видимо, неожиданно, в затылок.
Через минуту палачи возвращаются обратно в палатку, берут второго, третьего, четвертого, пятого. Староста нам рассказал, что в палатке надевают наручники, в рот заталкивают кляп, чтобы человек не мог кричать, потом зачитывают приговор — решение колымской «тройки» НКВД — и ведут в кабинет начальника, специально
приспособленный для исполнения приговора.
Вскоре металлическая дверь барака снова заскрежетала. Вызвали еще пятерых. Тех, кто не могли идти, до палатки волокли по земле. В ту жуткую ночь попрощались с жизнью семьдесят человек.
Опять заработал трактор, послышался лязг гусениц. Я снова припал к щели. Видел, как трактор поднимается все выше и выше на освещенную утренней зарей гору, увозя в своем страшном коробе трупы расстрелянных.
Куда их теперь? — ни к кому не обращаясь, спросил я. — На склоне ущелья есть большая яма,— глухо ответил кто-то. — В нее и сваливают.
Ночь. Трактор опять у тюрьмы. Работает мотор. Вижу, как идут к нашей камере.
Вызывают пять человек и уводят. Сначала — в палатку, а потом — в кабинет начальника.
Точно так же, как и в прошлую ночь. Увели тридцать человек.
Вдруг среди ночи открылись тюремные ворота. В освещенный прожекторами двор заехали два грузовика с заключенными. Под охраной надзирателей их быстро разгрузили и заставили лечь на землю. Начальник посмотрел на вышку, поднял руку. С вышки на них направили пулеметы. Стали поднимать по пять человек и уводить в палатку. К утру расстреляли всех.
Монотонно работает мотор трактора. Скоро придут за очередными жертвами...
К воротам тюрьмы подкатила черная легковая машина. Из палатки выскочил начальник тюрьмы, за ним еще кто-то. Оба направились к воротам. Через пару минут во двор тюрьмы вошли двое мужчин и женщина. Один мужчина в форме НКВД, другой в штатской одежде. Пробыв у начальника тюрьмы с полчаса, они уехали.
Всю ночь мы не спали, смотрели в щели. Но за нами никто не приходил.
Не пришли и на четвертую, и на пятую ночь. Больше не расстреливали. Произошла какая-то перемена. Но, какая, об этом никто не знал.
Через несколько дней меня с группой заключенных привели в пересыльный пункт. Здесь мы услышали потрясающую новость: из Москвы приезжал член правительства с заданием арестовать начальника УСВИТЛа Гаранина, который руководил расстрелами на Колыме. Гаранин арестован, увезен в Магадан. Убрали и наркома НКВД Ежова. Так вот почему прекратились расстрелы!»
В мае 1945 года лагерь на Серпантинке был уничтожен. Бараки взорваны, а затем бульдозерами все сравняли с землей. А в июне 1991 года, стараниями бывших заключенных, на территории уничтоженной Серпантинки был поставлен памятник.
Те, кто изучали историю колымских лагерей, сходятся на том, что на Серпантинке было уничтожено 30-35 тысяч заключённых. В Магадане 10-15 тысяч. Еще от 20 до 30 тысяч было расстреляно на примерно трёхстах колымских лагпунктах.
Таким образом, в ходе расстрелов, получивших название «Гаранинских», продолжавшихся год, в Колымских лагерях было уничтожено от 60 до 80 тысяч заключенных.